Марди и путешествие туда - Герман Мелвилл

в Марди, они не могут вынести равенства с плебеями даже в алтаре, то как смогут они вынести их бок о бок всю вечность? Но как утверждает пророк Алма, Рай почти полностью заполнен бедными и презираемыми, и не удивительно, что многие аристократы с наших островов следуют путём, который, согласно некоему мировоззрению, должен навсегда соблюдать социальные различия, так усердно сохраняемые в Марди. И хотя некоторые говорят, что при смерти всё земное удаляется от духа так, что клоуны и господа одинаково стоят на ногах, всё же, согласно популярным легендам, всегда наблюдаемые призраки хамов, повторно посещающие Марди, неизменно появляются в своих блузах. И что касается нашего интеллектуального равенства здесь, то несправедливо, мой господин, что после того, как целые годы дней заканчиваются ночами, посвящаемыми тяжёлому получению мудрости, самый мудрый из всех мардиaн оказывается должен в конце концов найти целую сумму своих достижений, в одном прыжке опередив законченного остолопа, внезапно вдохновлённого божественным светом. И хотя некоторые придерживаются мнения, что все знания мардиaн тщетны и что в смерти все тайны будут открыты, всё же, тем не менее, они сейчас трудятся и мыслят. Таким образом, у их языков есть единый ум и взаимопонимание.

– Мой господин, – сказал Мохи, – мы подошли к остатку; прошу извинения, Баббаланья.

– Теперь, Ви-Ви, другой калабас! Наполни, Мохи, смой вином вино. Твоя чаша, Баббаланья; что-то ещё осталось сказать?

– Много, мой господин; мы, философы, приходим к остатку очень скоро.

– Затопи их тогда, но не прекращай рассуждать; благодаря богам, ваши смертные вкусы и языки могут болтать одновременно; я довольно много говорил, Баббаланья, что ты не философ, если ты останавливаешься на десятой чаше; выносливость – испытание философии во всём Марди; пей, я сказал, и сделай нас мудрее наставлением и примером. Продолжай, Иуми, а то ты смотришь так, будто у тебя есть что сказать.

– Спасибо, мой господин. Сейчас, Баббаланья, вы отошли от предмета, – вы говорили о хамах, но разве взгляд любого самого непритязательного крестьянина сможет обозреть размах в обширном горизонте: горы, долины, равнины и океаны? Разве этого мало?

– Но разве этот глаз может видеть сам, Иуми? – сказал Баббаланья, мигая. – Вынутый из своей глазницы, будет ли он вообще видеть? Его связь с телом придаёт ему его достоинство.

– Он подвергает сомнению каждую вещь, – вскричал Мохи. – Философ, у тебя есть голова?

– Есть, – сказал Баббаланья, ощупывая её. – Я без конца верчу ею, как другие мардиaне, Мохи.

– Мой господин, это первое «да», которое когда-либо было услышано от него.

– Ах, Мохи, – сказал Медиа, – тут разгорается серьёзная дискуссия. Я боюсь, мы снова подошли к остаткам. Хо, Ви-Ви, новый калабас, и с ним мы сменим тему. Теперь, Баббаланья, у меня есть эта чаша для напитка, и затем представим вопрос на обсуждение. Ах, Мохи, это редкое старое вино, оно имеет привкус пробки. Но внимание, Философ. Предположим, что у тебя есть жена – которой, между прочим, у тебя нет, – считал бы ты её разумной, если б она вообразила, что тебя больше нет, когда ты случайно исчез бы из-под её взгляда?

– Однако так могло быть, – пробормотал Иуми, – молодая Нина сожалела о себе как о вдове всякий раз, когда Архинуу, её господин, отсутствовал в её стороне.

– Мой господин Медиа, – сказал Баббаланья, – во время моего отсутствия моя жена будет иметь больше причин прийти к тому заключению, что я не жил, нежели к тому, что я существовал. На прежнюю гипотезу указывало бы что угодно, материализовавшееся вокруг неё, до последнего, кроме её собственных основных фантазий. Таково наше воображение, мой господин, которое лежит в основе этих вещей. Когда я нахожусь в одном месте, там не существует никого другого. Всё же я не слишком склонен представить себе обратное. Однако когда я нахожусь в Одо, не говорите мне об Охоноо. Ко мне это не относится, кроме тех случаев, когда я там. Если это так – докажите это. Чтобы доказать это, вы должны отнести меня туда, но этим вы только докажете, что для независимого существования как осознания самого себя моё присутствие обязательно. Я говорю, что для меня весь Марди существует на основании моих высших ощущений; и когда я умираю, вселенная погибает со мной.

– Ты произошёл от древнего народа, – сказал Мохи, – не знавшего апоплексических ударов? У меня есть множество простых способов достигнуть всего того же без внутреннего крена.

– Не обращай внимания, Баббаланья, – сказал Медиа. – Снова опусти свой клюв, мой орёл, и взлетай.

– Тогда давайте будем, воистину, орлами, мой господин: подобно орлам, давайте смотреть на это красное вино не мигая; давайте станем серьёзными, но не шумными, с хорошим настроением.

Затем, подняв свою чашу, сказал:

– Мой господин, ясно, что я жалею всех, кто отодвигает одну каплю от их центров, чтобы подольше пить эту жидкость. Сдвинуть её так же трудно, как мудрецу прожить долгую полярную ночь, не будучи пьяным. Хотя к восходу солнца его тело может раскачиваться, оно будет раскачиваться вокруг своего центра; и если его цель состоит в том, чтобы идти домой, он, наконец, достигнет её в то время, когда множество шатающихся дураков свалятся по дороге. Мой господин, когда я становлюсь вне себя от мыслей, то я стремглав лечу к вину, чтобы отрезвить себя; его волшебные пары дышат на меня, как бабье лето, которое погружает всю природу в отдых. Для меня вино совсем не вульгарный огонь, питающий основные страсти; моё сердце, и без того открытое, открывается ещё шире; и великолепные видения рождаются в моём мозгу; это как раз то состояние, когда весь Марди находится у меня под ногами, а созвездия небесного свода – в моей душе.

– Превосходно! – вскричал Иуми.

– Фу, фу! – сказал Мохи. – Кто не видит звёзды в такие времена? Я вижу сейчас Большую Медведицу и Малую, её детёныша; и Андромеду, и Кольчугу Персея, и Кассиопею на её золотом троне, и яркого чешуйчатого Дракона, и блестящую Лиру, и все самоцветы в Эфесе Ориона.

– Да, – крикнул Медиа, – астрономические исследования чудесным образом облегчились благодаря вину. Наполни чашу, старый Птолемей, и скажи нам, надлежит ли тебе обнаружить новую планету. Полагаю, эта жидкость вызывает кое-какие потребности. Хо, Ви-Ви, мой скипетр! Будем общительней. Но приди, Баббаланья, мой орёл с золотой головой, вернись к своей теме – воображай, пожалуйста.

– Ну, тогда, мой господин, я собирался сказать, что воображение – это свободное понимание; или, чтобы сказать более просто, нереальное, элементарное всеобщее понимание резюмируемой сущности бесконечно отдалённых вещей. Без него мы были бы кузнечиками.

– И этого у вас, смертных, пока ещё мало; ты совсем не щебечешь, Мохи? Не имей я душу полубога, что находится во мне, это вино почти одолело бы меня.

– Без него… – продолжал Баббаланья.

– Без чего? – потребовал Медиа, поднимаясь на ноги. – Без этого вина? Предатель, я буду стоять до последнего вздоха, это ты нетрезв, Баббаланья!

– Возможно, так, мой господин, но я рассматривал воображаемое, возможно, благодаря вам.

– Мой господин, – добавил Мохи, – вы помните об уникальной и элементарной основе вещей.

– Ах! Нет, ни один из них не успокаивается; продолжай двигаться, продолжай двигаться, Аззагедди!

– Мой господин машет рукой, как плакатом, – пробормотал Иуми.

– Без воображения, я утверждаю, безрукий человек, родившийся слепым, не мог бы и полагать, что у него есть копна волос, так как он не смог бы никогда ни увидеть её, ни почувствовать её, не имея иной возможности ощутить их самостоятельно.

– Согласен, хотя, – сказал Мохи, – если у калеки имелся бы Тартар для жены, он не остался бы скептичным надолго.

– Вы все летаете по касательной, – вскричал Медиа, – но неудивительно: ваши смертные мозги не могут вынести обильных возлияний. Вернись к своей теме, Баббаланья.